Статья поступила 03.05.2011 г.
Вначале нам необходимо отметить, что толчком, порождающим интенцию на установление рациональной настроенности вхождения в исследовательское поле историком, становится разговор о неопределенности, возникающей между фактом и исторической репрезентацией, вследствие чего необходимо указать на связь такой «неопределенности» именно с перспективой истинности, а также перспективой значения. Соответственно такому положению дел язык и мир внутри «историописания» скрепляются между собой значением, что свидетельствует о невозможности снятия историей языкового механизма собственной реализации. Вместе с тем следует признать, что язык историка не есть язык теории, а исторические репрезентации не являются беспомощными подпорками, или эквивалентами научной теории, поскольку теория выдвигает описание фактов, тогда как, напротив, сами факты определяют историческую репрезентацию, и в этом смысле следует говорить о «фактической нагруженности исторической репрезентации» [1. С. 90]. На этом основании можно утверждать, что, по сути, интенциональность точности в истории раскрывается как бы «снизу», исходя из самого факта, в противовес подобного рода интенциональности, взятой, к примеру, в естественных науках, проявляющейся «сверху» и поэтому опирающейся исключительно на теорию — с учетом этого в пространстве конституирования исторического поля «историческая репрезентация» видится как необходимая логическая сущность, некий исторический атом, самой своей природой резко отличающий и отделяющий историческую контекстуальность от любого другого пространства естественных наук. При этом важно понимать, что именно различия определяют природу индивидуальных исторических репрезентаций, а не набор частичных совпадений, которые всегда имеют место в ряду фактов, упоминающихся в разных репрезентациях. Так, в частности, даже самые несопоставимые репрезентации, к примеру, жизни Моцарта не могут не упоминать факт присутствия в ней широко известной ранней концертной деятельности композитора и его посещения трех столиц: Англии, Австрии и Италии, из чего следует, что исторические репрезентации определяются другими репрезентациями, преимущественно с целью выявления того, чем они в действительности отличаются от других репрезентаций, тем самым устанавливая отношения знаковости между собой, а это обычно приводит к тому, что удовлетворительное объяснение природы историописания становится возможным лишь при непременном присутствии перспективы значения. Однако ясно также и то, что попытка свести значение к обычному установлению «истинности» в историописании «…обречена на провал, и значение переживет все попытки полностью редуцировать его к тому, что идет от мира» [1. С. 91].