Статья поступила 22.05.2021
Тема обретения Дома объемна. «До жены прийти, до дому, — / Где жена и где тот дом?» — вопрошал в «Василии Теркине» поэт Александр Твардовский в годы судьбоносных сражений с инфернальными силами, которые Россия ведет до сих пор. Здесь же мы ограничиваемся художественным аспектом, связанным с личностью поэта В.А. Жуковского. Нас интересует, как сопрягаются жизненные переживания с творческим и духовным состоянием, когда в результате творец чувствует, что живет в «родном» для себя мире, находится «у себя дома». За пределами творчества поэт остро ощущает свою душевную бесприютность, чуждость, незащищенность от внешних разрушительных сил, что заставляет его вновь и вновь погружаться в область воображения, где действуют дорогие фантомы, и возвышать дух в мир символов, воспринимаемых им как подлинная реальность.
Представляется, что попытки сформулировать принципы синтеза переживаний обыденной жизни, творчества и духовных стремлений натыкаются на сложность различения жизненной, поэтической и духовной реальности. Некоторые исследователи отождествляют поэтическую реальность с духовной [12], другие считают, что стихотворные строки становятся как бы «поэтической транскрипцией... религиозно-философской прозы, дневников, писем» Жуковского [25], не принимая в расчет, что поэтические переживания далеки от рефлексии прозы. Соотношение переживаемого в жизни и переплавленного в поэтические образы М.П. Алексеев (анализируя ситуацию вокруг стихотворения «Лалла Рук») обозначает как «маскировку причин» [2]. Но при маскировке создается ложный образ. Таков ли «гений чистой красоты» [10, c. 92]? М.Ю. Карушева-Елепова находит основания для синтеза, утверждая, что «для Жуковского жизненная реальность и реальность поэтическая неотделимы друг от друга». Затрагивая и духовную сторону творчества, говорит о «слиянности жизни поэта-христианина с его спиритуалистической лирикой» [14]. В этом она как бы вторит А.Н. Веселовскому, который подчеркивает особенности поэтической материи, замечая, что последнее создание поэта, «Странствующий жид», «не поэма, а лирическая исповедь» [25]. Действительно, здесь синтез налицо: лирическое — жизненное, претворившееся в поэтическое, сопрягается с исповедью как покаянием. Но развернуто ключ к своему творчеству описывает сам поэт: «Этот чистый свет, свет христианства, который всегда был мне по сердцу, был завешен передо мною прозрачною завесою жизни. Он проникал сквозь эту завесу, и глаза его видели, но все был завешен, и внимание больше останавливалось на тех поэтических образах, которые украшали завесу, нежели на том свете, который один давал им видимость, но ими же и был заслонен от души, рассеянной их поэтической прелестью» [30]. Так поэт сам обозначает тройственный источник своего творчества: реальности жизни — соблазнительная иллюзия — истинность Божественного Света.