Как слово наше отзовется… «Итакъ, память о Пушкинѣ въ Гурзуфѣ нигдѣ и ни въ чемъ не сохранилась, какъ и слѣдовало ожидать; ее можно пріурочить только къ кипарису, но и то руководствуясь лишь словами самого поэта, а не на основѣ мѣстной памяти. Пожалуй, еще и деревенскій фонтанъ имѣетъ нѣкоторую связь съ памятью о Пушкинѣ, а прочее указываемое въ этомъ смыслѣ занесено почитателями поэта извнѣ, безъ самомалѣйшаго основанія. Здѣсь полный просторъ нашему воображенію, но не исторической правдѣ.
Можетъ быть такое заключеніе этихъ изысканій покажется досаднымъ; сознаюсь, что во мнѣ родилось то же чувство, но надобны ли мелочные, вещественные знаки памяти о томъ, кто говорилъ:
Я памятникъ себѣ воздвигъ нерукотворный,
Къ нему не заростетъ народная тропа,
и по чьему слову такъ и сталось» [1. С. 155].
Так завершается статья известного ученого и крымоведа «Память о Пушкине в Гурзуфе», и этот вывод однажды неожиданно оказался в эпицентре острой борьбы за наследие Пушкина, участие в которой стало катализатором рождения концепции крымского текста в русской литературе и культуре в целом.
Краеведение — особая форма познания со специфическим единством теории и практики, параллельным становлению культурологического синтеза. Как и культурология, краеведение является способом локальной идентификации и ориентации в глобальном мире, своеобразной философией обустройства на своем месте. Приобретая особую роль на переломных исторических этапах, краеведение функционально включается в процесс становления гражданского общества, становясь, в отличие от академической и институализированной науки, формой общественного участия населения в решении социально значимых проблем с опорой на знание особенностей пространства жизнедеятельности.
С духом крымского краеведения, для характеристики которого позволю предложить такие синтетичные понятия, как конкретный академизм, я начал профессионально соприкасаться с конца 1970-х гг. в Крымском краеведческом музее, как тогда назывался Центральный музей Тавриды, и издательстве «Таврия».