Когда клены в частокольном лесу, что над рекой, начинали алеть утренней осенней прохладой, но прочие же оставались пока, до времени, целыми, на Воздвижение выбегал поутру по яркой и сочной росе Санюшка, смешным кузнецом скакал до первого солнечного сугревочка, на полянке ли, на берегу, садился на корточки, по-девичьи обнимая колени, и долго-долго, по-китайски щурясь, смотрел на восход, уже холодный, комариный. Он всегда после жатвы рано уходил из деревни, мчался ли в лес собирать поздних вислоухих опят или на реку бродить по щиколотку в воде, мутить жирную, синюю траву и топить водомерок, возвращался под вечер, спокойный, тихий, как ночной туман в оврагах, шлялся до сырых сумерек дотоле, пока на улице вроде как и затихала резня, ее Санюшка сторонился — ведь драку он не любил.
В то время как Санюшка зря и голодно шастал по узким, как ладонь, тропинкам и каменистым бродам, дедовские мужики, охая и придыхая, рубили себе вены чем ни попадя, красно зверели, выли сирыми бирюками, набрасываясь друг на друга, жадно совали кулаки, разбивались сами, но, полежав, вставали, схватившись за заборы, выламывали слеги и снова шли в бой, оря благим матом. Обыкновенно кипела вся деревня: каждый сам за себя и бились долго, сутками, маневрировали огородами, устраивали засады, кружа вокруг да около с топорищами, выжидали минутки, мига, когда другой, с заплывшими фиолетовыми глазами, присядет на лавочку покурить, тогда выскочить кометой и тукнуть по мало соображающей голове. По осени Дедово бичевало самое себя по малой причине — опять не удалось словить им полевика, и в поисках виноватого деревенские начинали сжимать кулаки, а не найдя, невольно хмурились, поеживались плечами, да и били друг дружку до той поры, пока не приезжали из соседней военной части солдаты — разнимать и совестить. На сей год полевик удрал, кривляясь и корча бородатые рожи, вроде бы от дяди Мукасея, который, выровняв последнюю полосу и уже отчаявшись, увидал коротышку ведьмака только перед лесом в бузине, когда поздно было и догонять, но дядя Мукасей отрицал и перекладывал вину на Хомута, местного почтальона, получившего прозвище оттого, что, провалившись в колодец, сидел там день, не звал, не стонал, а башковито изучал свойства ключей, вытаскивали же его хомутом, будто речным спасательным кругом, оттого лишь, что, шандарахнувшись, поломал почтальон ноги и нынче, хромой и любопытный, опоил Мукасея в обед травленым вином, потому он и потерял бдительность. Мужики еще ходили до темноты по окрестностям, ломая кусты и жаря словами то, на чем свет стоит, да лишь открылись ангельские глазки на небесах, только выглянула небрежно из-за калинного облака зеленая от пыли луна, как завязалась узлом мертвым драка, прогнали лишь Санюшку за убогостью, вот и разлюбил дурачок драки. А когда возвращался он на громышущем тракторе до дома, светил большими фарами, то видел сидящего вдали, посреди поля, на раскиданной гнездом серой кочке, уродца с бородой из колосьев, ковыряющего старый лапоть и лузгающего горох; Санюшке страшилка понравился, и улыбался тогда он до самой околицы, но никому не сказал — не обучен был.