Статья поступила 10.07.2017 г.
Трудности осмысления искусства 1930–1940-х гг., как и вообще искусства всей I половины XX в., связаны не только с выявлением закономерностей художественного процесса на фоне культуры этого столетия, но и с преодолением мифов в массовом сознании этих десятилетий. Новые поколения понимают, в какой мифологизированной упаковке воспринималась реальность того времени и какой неизбежной становится ее новая интерпретация.
На рубеже XIX–XX вв. невозможно было не ощутить справедливость слов К. Маркса о том, что «в то время как в обычной жизни любой лавочник отлично умеет различать между тем, за что выдает себя тот или иной человек, и тем, что он представляет собой в действительности, наша историография еще не дошла до этого банального познания. Она верит на слово каждой эпохе, что бы та ни говорила и ни воображала о себе» [1, с. 49]. Утверждение Маркса применительно к отечественной истории XX в. приобретает актуальное значение. Речь не должна идти лишь о неосознаваемых проявлениях социального бытия, по какой-либо причине остающихся неосмысленными современниками, а о сознательной деятельности института государственной цензуры, наложившего «табу» на познание и объяснение многих пластов реальности. «Мы помним не быль, не историю, — говорит А. Солженицын, начиная свой «Гулаг», — а только тот штампованный пунктир, который и хотели в нашей памяти пробудить непрестанным долблением» [2, с. 68]. Писатель настаивает на том, что у «нас пережито уймища, а не описано и не названо почти ничего». По его утверждению, для западных авторов с их внимательным рассмотрением в лупу «клеточки бытия», пережитого в нашем обществе хватило бы еще на десяток томов описаний в духе Пруста [2, с. 50].
Нужно преодолеть видение эпохи, какой она хотела себе казаться, и вернуться к тому, какой она была на самом деле. Кроме того, необходимо объяснить, почему у нее было стремление казаться именно такой, какой ее представляло искусство того времени. В этом плане можно наблюдать исключительную и противоречивую картину. Известное нам искусство того времени создавало оптимистическую и жизнерадостную картину. Обращаясь сегодня к этой эпохе, невольно вспоминаешь Ф. Ницше, обнаружившего противоречие в образе жизни греков и выразившего сомнение в их исключительном оптимизме. Ему казалось странным, что считающийся самым жизнерадостным народ породил высокую форму трагедии, ощутил вкус к трагическому. Ф. Ницше объяснил, что стремление к красоте, празднествам, зрелищам и веселью — оборотная сторона лишений, беспокойства и страданий [3, с. 8].