Статья поступила 08.09.2022.
Образы болезненного бытия и эстетика мрачного абсурда, трагичность и одержимость героев Ф.М. Достоевского приобрели в массовой культуре характер своеобразного клише, которое сформировалось в результате интерпретаций романов великого русского писателя в контексте ницшеанства и экзистенциализма. Русский философ-экзистенциалист Лев Шестов одним из первых назвал Ф. Ницше и Ф.М. Достоевского братьями, даже братьями-близнецами: «Может быть, большинство читателей не хочет этого знать, но сочинения Достоевского и Ницше заключают в себе не ответ, а вопрос. Вопрос: имеют ли надежды те люди, которые отвергнуты наукой и моралью? То есть возможна ли философия трагедии?» [1, с. 10–11]. Родство двух гениев Л. Шестов видел в том, что Достоевский разочаровался в своих романтических убеждениях, создав подпольного человека, что соотносимо с переоценкой всех ценностей Ф. Ницше и его нигилизмом. Герой «Записок из подполья» провозглашает: «Свету ли провалиться иль мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить» [2, с. 497]. В этом высказывании своего персонажа Достоевский демонстрирует крах метафизических идеалов, так как до них нет дела обывателю. Противопоставляя Достоевского и Толстого, Л. Шестов говорит о последнем так: «Он по обыкновению ясен, светел, прозрачен» [1, с. 45], — что для Достоевского уже является притворством и ложью. В этом они схожи с Ницше, который в одном своем афоризме пишет: «Что же до сих пор из любви сделали вы для познания? Совершили ли вы уже кражу или убийство, чтобы узнать, каково на душе у вора и убийцы?» [3, с. 729], — имея в виду, что истина безобразна, трагична, экзистенциальна, и, защищаясь от нее, человек создает покрывало метафизических аполлонических иллюзий.
Дионисийский человек Ницше осознает трагичность существования, но при этом бездействует. «Познание убивает действие, для действия необходимо покрывало иллюзии — вот наука Гамлета... В осознании раз явившейся взорам истины человек видит теперь везде лишь ужас и нелепость бытия», — так писал Ницше в «Рождении трагедии из духа музыки» [3, с. 83]. «Каторга Достоевского продолжалась не четыре года, а всю жизнь», как пишет Л. Шестов [1, с. 57], — так родились философия трагедии, сходная с философией жизни Ницше, скептицизм и пессимизм, не признающий аполлонийский обман. Раскольников находится по ту сторону добра и зла, не приходя к раскаянию (вариативность понимания этого тезиса обусловлена полифоническим характером произведения, о чем речь идет далее в статье), то есть не вернувшись к априорным идеалам, — так в интерпретации Шестова Достоевский борется сам с собой, решая экзистенциальную дилемму дионисийского человека. Однако сам Федор Михайлович писал о своем замысле: «Неразрешимые вопросы восстают перед убийцею, неподозреваемые и неожиданные чувства мучают его сердце. Божья правда, земной закон берет свое, и он — кончает тем, что принужден сам на себя донести. Принужден, чтобы хотя погибнуть в каторге, но примкнуть опять к людям; чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством, которое он ощутил тотчас же по совершении преступления, замучило его. Закон правды и человеческая природа взяли свое, убеждение внутреннее даже без сопротивления. Преступник сам решает принять муки, чтоб искупить свое дело» [4, с. 273]. Нелепость и абсурд жизни против метафизики и аполлонических идеалов (категорического императива) — такова суть проблемы человеческого бытия, как ее понимал и Ф. Ницше.