Должно было пройти примерно столетие, чтобы знаменитый тезис Ф. Ницше: «Всё, что философ высказывает о человеке, есть, в сущности, не что иное, как свидетельство о человеке весьма ограниченного промежутка времени» был распространён едва ли не на все культурно значимые предметы [5, с. 242]. На мой взгляд, тенденция, самым заметным образом определявшую динамику гуманитарного знания в последние полвека, может быть определена как всеобщая историзация. Понятно, что разного рода предметы поддаются осмыслению в историко-генеалогической перспективе в весьма разной степени. В общем можно предположить, что мера «податливости» той или иной вещи к такой разработке пропорциональна степени объективности её существования в мире, бытийной отделённости от человека. Вместе с тем, эта степень не может превосходить границы, за которыми вещь выпадает из сферы культуры и, стало быть, человеческой истории, оставаясь сугубо природным предметом, лишённым культурно-исторического измерения. Если эти соображения верны, то, значит, Ницше указал на наиболее трудно историзируемый объект — самого человека. В этом есть парадокс, ведь, казалось бы, люди тысячелетиями вполне успешно писали свою историю — но именно историю своих деяний и произведений, а не, по выражению М. Фуко, «историческую онтологию нас самих» [7, с. 353].
Истории языка как системе научных дисциплин, входящих в лингвистику, присуща сходная странность. Она изучает становление отдельных языковых форм и грамматических категорий, исходя из презумпции, что само существо языка всегда неизменно. Но благодаря подъёму междисциплинарных исследований, осуществляемых в точках пересечения истории культуры, лингвистики и философии, достоверность этого утверждения становится всё более проблематичной. Одним из направлений таких исследований является история перформативности. Она занимает двойственное положение относительно истории языка, ибо, с одной стороны, является её частью в силу того, что перформативность — это одно из свойств языковой природы, заключающееся в способности речи быть эквивалентом невербального действия и воплощающееся в форме особых языковых единиц [6]. С другой стороны, коль скоро мы говорим об истории этого свойства, которое рассматривается в качестве культурно-исторического феномена, имеющего в разных культурах неодинаковые формы своего воплощения, история перформативности предполагает отрицание идеи неизменности языковой природы. На место данной презумпции она ставит вопрос о культурно-историческом измерении и динамике этой природы [3, с. 17–48]. Сформулированный иначе, он касается возможности создания исторической, культурно-обусловленной онтологии языка.