Статья поступила 15.08.2017 г.
Славниковская (синоним — «вкусная») проза усеяна своеобразными гастрономическими образами. Как в момент близости смотрит на возлюбленную, представившуюся ему «Таней», герой Иван Крылов? «Соски ее были большие и мягкие, как переспелые сливы, на узком, немного осевшем животе обнаружился шрам, похожий на нитку вареной лапши».
Это при том, что она в целом предстает как почти бесплотное существо: «…Он увидел, что от ее купания даже не запотело зеркало». Ему приходилось буквально будить ее длинное тело, покрытое мурашками, напоминающими снежную крупу. В итоге кожа становилась «пившейся как тонкая сметана с ее гармоничных, дивно отшлифованных костей». «Знаменитые рифейские дожди со снегом» в его памяти — «холодная овсянка на воде, на вкус отдающая углем» (ясно, что в действительности это само по себе не вкусно, но здесь это ведь только ингредиент). Высоковольтная вышка тонет в свечении нередкой на Урале летающей тарелки, опять-таки «будто ложка в сметане». Минералогический наставник Ивана профессор, использующий свой аквариум в качестве оптического сейфа для драгоценных самоцветов, оставлял рыбам «их стихию осевшей и мутной, будто выкипевший суп». Правая фара автомобиля у нанятого минеральными конкурентами соглядатая Иваном была «как яйцо, с кровянистым желтком».
Апофатическим элементом литературной гастрономии всегда был голод. В экспедиции старателей (хитников): «Голод, подступая, был как длинный поцелуй взасос, от которого совсем пустело в животе». В итоге именно голод, а не способы его удовлетворения, в каковых автор, как отмечено выше, знает толк, становится своеобразной единицей измерения времени и пространства: «Собственно, хитники почти уже съели свою обратную дорогу». Готовя читателя к принятию литературно более калорийной метафизической пищи, наша кулинарная хозяйка вместо меню предлагает классификацию типов и стадий голода: «Анфилогов знал, что человек может месяц не принимать еды и остаться в живых. Но это если он лежит в кровати, под наблюдением медиков и забастовочного комитета… Анфилогов знал, что голод, овладевая человеком, способен на спецэффекты: какое-нибудь дикое место вдруг предстается родным, как собственный дачный участок… Анфилогов знал, что состояние голода сходно с состоянием гипноза, и теперь въяве ощущал первые подступы этого мягкого транса. Каждое утро ему казалось, будто он уже принял решение сворачивать лагерь и теперь его осуществляет. Одновременно он ощущал себя вблизи своих шурфов абсолютно как дома; поцелуи голода будили в нем какую-то мечтательную чувственность, желание женщины, субтильной и бледной, с тонкими косточками, вместе составляющими совершенный скелет, с маленькими молочными железами, припухлыми, будто детские гланды» [5, c. 134]. При всей метафизичности голод не теряет у Славниковой и конкретно-исторического измерения. Граждане в целом сохраняют генную память о голоде, которая при обострении способна поднять их на новый 17-й год, только 2017-й. Фантастический элемент присутствует в 2017-м, в отличие от традиционных антиутопий, где-то на заднем плане, как радиотреп, который обычно не замечаешь, включая сознание только при прогнозе погоды. Размышления разбогатевшей жены Ивана Тамары о ставших никому не нужными в современном информационном мироустройстве человеческих миллиардах, не умеющих вынести самих себя, обостряются неспособностью этих масс найти новые формы социального протеста, который, в ходе переодевания протестующих в старые одежды «красных» и «белых», приобретает характер политтехнологического фарса. Славникова трезво констатирует закрытие гуманистического проекта, что корреспондирует с идеями современных «новых левых» философов Э. Балибара и И. Валлерстайна, что это две тысячи лет назад идеи о том, что «нет ни эллина, ни иудея» находили питательную почву среди самых обездоленных людей. Теперь же нация, раса и класс служат для них убежищем. И если одно из этих убежищ рассыпается, то они быстро переходят в соседнее, чем и объясняется столь стремительные колебания от одного к другому, при всей их кажущейся несовместимости.