22.12.2020, в два часа ночи, на карете скорой помощи меня привезли в «госпиталь для ветеранов войн» (в «Ленэкспо») с диагнозом COVID-19. Эпидномер: 409631. Степень тяжести: средняя. Осложнения: двусторонняя полисегментарная пневмония. Удручали не столько физические страдания — рвота, высокая температура, озноб и лихорадка, — сколько гнетущее чувство, что там, в квартире, оставлены мной жена и ребенок: их тесты также положительны. Огромный ангар для выставок (7-й павильон) был превращен в инфекционную больницу на 1000 коек, при этом 400 были в резерве. Врачи и медсестры, облаченные в специальные костюмы, напоминали ангелов с рождественских открыток. Или я был настолько ослаблен, измучен недугом, что не взял в толк, кого же, собственно, Господь посылает на выручку. Я знал, что чины разбиты на три триады, что за младшими ангелами (ср.-греч. Ἄγγελοι) следуют архангелы (ср.греч. Ἄρχάγγελοι), престолы (ср.-греч. θρόνοι), господства (ср.-греч. Κυριότητες), начала (ср.-греч. Ἄρχαί), власти (ср.-греч. Ἐξουσίαι), силы (ср.-греч. Δυνάμεις), херувимы (ср.-греч. Χερουβείμ), а замыкают воинство небесное серафимы (ср.-греч. Σεραφείμ), наиболее приближенные к Богу. От белоснежных комбинезонов рябило в глазах. И, зная, что эту защиту врачи и медсестры трижды сменяли за сутки, войдя в камеру, где струя сжатого воздуха, разбавленного антисептиком, убивала вирус, я все еще терялся в догадках.
Я готовился к худшему. К какому-нибудь захудалому кладбищу на задворках с сырым квадратом неба над могилой, куда мой цинк сбудут с глаз долой. Я слышал перестук комьев мерзлой земли о крышку гроба — в Москве уже сожгли двух моих однокурсников по ВГИКу, но петербуржцы все еще верят в воскрешение из мертвых и не строят крематориев. За пятнадцать лет я не снял ни кадра. А тут разродился полнометражным фильмом, который, правда, некому будет доснять. Я решил «разговорить» мать, умершую во Львове сорок лет назад, — своего рода попытка достучаться, понять: почему куковал без отца, сносил побои и унижения, таскал двойки из школы, а однажды вернулся с прогулки с осколком пивной бутылки в скуловой кости, — пузырь, хватив об угол, в меня швырнул уголовник. Если учесть, что жанр фильма я обозначил как «просвещение покойника», то перспектива самому оказаться за партой инфернальной школы не могла радовать. И, решив подвести неутешительный итог, я оставил для двенадцатилетнего сына запись в дневнике, — его я вел сорок лет, — где указал, что предстоит доснять, а затем смонтировать и озвучить, разумеется, если «душевные раны», причиненные подростку, лет через пять — десять перестанут бередить. Я ехал умирать — смерть топталась за дверью, и я уже слышал шорох ее цыганских юбок.