Прошло всего два с половиной десятилетия после утверждения первой редакции Концепции внешней политики Российской Федерации (далее К-93). За это время в стране и мире произошли огромные изменения, динамика и масштабность которых потребовали существенного обновления Концепции внешней политики России в 2000, 2008, 2013 и 2016 гг.
Первая концептуальная модель внешней политики России зеркально отражала сложнейшие объективные условия, в которых она разрабатывалась: кризис государственной субъектности, системно-формационная трансформация государственного строя, глубочайший социально-экономический кризис1, ускоренное наслоение и смешение противоречивых внутренних и внешних событийных рядов и, как следствие, кризис адаптации к беспрецедентным изменениям внутри страны и на международной арене, вызванных распадом СССР. Без малейшего преувеличения можно сказать, что это был экзистенциальный кризис. В. В. Путин так оценивал ситуацию в стране: «Россия переживает один из самых трудных периодов в своей многовековой истории. Пожалуй, впервые за последние 200–300 лет она стоит перед лицом реальной опасности оказаться во втором, а то и в третьем эшелоне государств мира» [15]. К этой острой теме он возвращается неоднократно, заявляя со всей откровенностью и прямотой: «Вопрос стоит гораздо острее и драматичнее. Сможем ли мы сохраниться как нация, как цивилизация, если наше благополучие вновь и вновь будет зависеть от выдачи международных кредитов и от благосклонности лидеров мировой экономики?» [14].
Не имеющий исторического прецедента столь стремительный — в одночасье — обратный формационный скачок от «реального социализма» к реальному капитализму предопределил ту поспешность, с которой была обозначена установка на одностороннюю стратегическую конвергенцию России с Западом. С наступлением в 90-х гг. однополярного мира, когда доминирование США стало глобально наступательным, цена геополитических издержек этой установки в условиях резко ослабившегося государственного потенциала России оказывалась чрезвычайно высокой. В результате кардинально изменившейся конфигурации геополитического пространства, отражающей явный дисбаланс сил в пользу США, создавалась опасность размывания ее суверенной самостоятельности как высоко значимого субъекта международных отношений. Характеризуя особенности того периода, А. Богатуров отмечал, что «Москва была поглощена задачей «понравиться» западным партнерам, уверить их о своей лояльности и приверженности демократии, стремлением исключить разногласия с Западом даже ценой отказа от собственного мнения» [5, с. 60].