* Статья написана при поддержке грантов РГНФ: № 15–03–00581 «Освоение репрезентаций пространства в культурных практиках: история и современность» и № 15–33– 14106 «Целевые ориентиры государственной национальной политики: возобновление человеческого ресурса и национальные культуры (проблема Другого)».
Статья поступила 26.10.2015 г
Если «Пушкин — наше всё», то Хлебников — сверхвсё, поскольку «не больше», чем поэт, и не меньше, а — сверхпоэт. Короче, позволим себе неологизм (необогизм?) собственного (пере)производства — сверхвсец. К тому же, в пространственном преломлении — единоволжец, единоволжец мореречи, о чем ниже и пойдет речь.
Как и у Пушкина главным героем Хлебникова стал язык, язык в пространстве, времени и вечности России при всей проблематичности («можебности») указанных реальностей. Т. е. язык как таковой, практически безотносительно (в отличие от Пушкина) к собственно поэтической субстанции. Язык от Хлебникова подобно Пугачеву покинул уютное пространство культуры и ушел в метель, облаченный в «пугачевский тулупчик». Впрочем, все же в тулупчик, какой-никакой артефакт культуры, не столько «пугачевский», сколько пушкинский же, из неё, из «Капитанской дочки». Но он тоже был снят, под ним открылся предыдущий исторический персонаж, основоположник бунта, того, который, получается, не «бессмысленный и беспощадный». «Вот тебе задача: историческое, сухое известие о Стеньке Разине, единственном поэтическом лице русской истории» (из письма Пушкина брату Льву, ноябрь 1824 г.).
Мы говорим о Пугачеве, подразумеваем Разина. Работая по какой-то «гринёвской» обязанности над «Историей Пугачева», Пушкин то и дело невольно возвращался к мыслям о Разине. О Пугачеве же , с одной стороны — «не приведи увидеть русский бунт». С другой — «Пугачев бежал, но бегство его казалось нашествием» (т. е. этот бунт, в отличие, от разинского, напоминал «нашествие» извне). Бегство, которое казалось нашествием, может, это и есть формула русской истории в поэтическом измерении, о необходимости которых Пушкин размышлял в неопубликованной при жизни, но ставшей особенно популярной в последнее время рецензии на второй том «Истории русского народа» Н. Полевого в августе 1830 г., что «Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада».