Утро в городке начиналось сразу же, в одночасье, как только местный священник, отец Никита, отбивал трижды склянки на своей покосившейся в сторону моря колоколенке. Каждый день вставал отец Никита ни свет ни заря, скрипя костьми в пояснице, потягивался на узеньком, прорванном в изголовье диванчике, зевал, крестил рот и шел умываться. Наскоро обмакнув лицо в бочке с дождевой водой, он возвращался в свою каморку на первом этаже колокольни, охая, облачался в рясу, то и дело подходил к запыленному зеркалу, расчесывая на прямой пробор седые волосы, и вытаскивал из бороды и усов мелкие алычовые косточки, довольный началом дня, поднимался по неописуемо скрипучей лесенке наверх, осторожно обходя накопившийся на перекрытиях и ступеньках хлам, боясь наступить босыми ногами на осколки бутылок и банок, оставшиеся после первого настоятеля, а также на ржавые гвоздики, брошенные тут и там нерадивыми возводителями и торчащие, подобно рыжим степным былинкам. На третьем этаже останавливался перед образом «Утоли моя печали», читал про себя «Отче наш» и «Богородице, Дево, радуйся», вздыхал на стоящий под иконой раскуроченный транзистор и, зажимая на животе подол рясы, поднимался еще выше, к колоколу. А подергав трижды колокольный тяжелый и холодный язык, оглядывал отец Никита городок, садясь на топчан, затащенный сюда все тем же прежним настоятелем каким-то неведомым нам промыслом, опускал подбородок на правый кулак и поглаживал другой рукой повадившуюся здесь спать бездомную кошку.
Колокольня и ее окрестности были излюбленным местом проживания местных собачек и кошечек, отец Варфоломей, первый настоятель, мог неделями сидеть на топчане, пьяным и грозным взором поглядывая вниз, на бесовские шалости дворняг, плюясь сверху, но не решаясь спуститься из-за преследовавшего его страха быть укушенным. Здесь, наверху, он и умер. Никто нынче не скажет, на что смотрел он в последний миг своей жизни, на море ли и белые носовые платочки кораблей, что иногда проплывали вдали, или же на расплесканный, как щи, по холмам городок, или еще на что... Место занял отец Никита, отличавшийся по меркам горожан большою праведностью и милосердием, хотя кроме этого никто о новом духовном пастыре ничего и не знал.