Статья поступила 09.08.2019
«Не позволяй дурачить себя лицемерам, которые учены лишь исторически и щеголяют иностранными языками, желая снискать себе этим почтение, хотя языков этих они вовсе не знают, не разумея и родного языка своего! — увещал Якоб Бёме (1575–1624) воображаемого читателя одной из главных своих работ, явно целясь в многолюдное племя ренессансных филологов-компаративистов. — Ибо если бы они по-настоящему его разумели, постигая дух буквы, то они познали бы в нем Природу» (De tripl. vita II.2) [2, с. 23]. Странна инвектива, но еще более загадочно ее объяснение. Что имел в виду немецкий мистик и теософ? Что скрывается за маловразумительным речением «дух буквы» и как возможно в этом духе постичь всю природу? Не обещая исчерпывающих ответов (для этого пришлось бы посвятить данной теме весь номер), я попытаюсь внести некоторую ясность относительно них. Ранее я показал, сколь значимую роль играли лингвофилософские построения в общем строе крайне сложной онтотеологии Бёме [4]. И сколь бы необычным ни было их содержание, самым разительным в них служит не то, что сообщает германский мыслитель, а то, как делает он это, стремясь умножить суггестивную силу своих писаний и лишь затем придать им логическую убедительность. Именно способ лингвофилософского мышления Бёме таит в себе очень (если не самый) глубокий корень непревзойденной специфичности его творчества. И удивительно, что здесь же лежит нить, которой оно было связано с практикой светских филологов, столь сурово порицаемой нашим мистиком. Центральным моментом в этом способе была экзегетическая этимология, одна, важнейшая, сторона которой была уникальной, другая — свойственной и ученым, чуждым мистицизма и апокалипсических ожиданий. У самого же теософа-визионера этимологическая работа подчинялась решению эсхатологической проблематики и только в этом контексте может быть понята адекватно.
Писания Бёме были бы лишены тех чар, которые они источали на современников и сила коих, ослабев, не истощилась вплоть до сего дня, если бы все, что предлагали его трактаты, сводилось к замысловатой метафизике и диагнозу текущего состояния мира, человека и языка. В действительности пафос его писаний был связан не столько с оценкой наличного положения вещей, сколько с предвестием и, даже более, творением новой реальности — той преображенной реальности, которая, как он верил, вот-вот уже вступит в свои права. Ознаменовав начало финальной (после эры Отца и сейчас завершавшейся эры Сына) ступени земной истории — эры Святого Духа, она положит конец состоянию поствавилонской раздробленности [11, р. 216]. Тогда «пробудятся духи» всех языков, и они обнаружат свою «чувственную» первооснову3. Сбросив с себя сковывавшую «коросту», наречия смертных вновь обретут музыкальную пластичность и способность к тонкой экспрессии, что упразднит нужду в формальной семантике. Последней стадией этого пробуждения (она совпадет с окончанием самой истории) станет слияние языков в языке природы (Natursprache) — этой системе знаков, являющих Бога в творении, — где угаснет всякое различие между ними (De tripl. vita V.121–122, 149) [2, с. 118, 123]. Ибо в людях восстановится исконная чуткость к Natursprache, их извечному проводнику в бытии, уподобив их когницию ангельской. Они будут выражать себя в чистом звучании органически-интуитивным образом, а собеседники — точно так же понимать их речь [4, с. 136–138]. И если до сих пор такого преобразования не случилось, виной тому служит духовная непробужденность человечества. По мысли Бёме, люди остаются усыпленными обманчивой поверхностью бытия, этим мороком, вызванным грехопадением. Они отказываются от вхождения в его глубины, полагая их иллюзорными (Aur. XXII.21–23) [1, с. 328]. По этой причине своей ключевой задачей немецкий мистик считал содействие когнитивному пробуждению современников, а средством ее решения — демонстрацию «пробужденного» модуса мысли и действия на собственном опыте, неотделимую от изложения его доктрины, чтобы побудить других следовать его примеру. И так как другие были прежде всего его читателями, центральную роль в этой демонстрации играло новое обращение с языком, которое Бёме развивал в своих книгах и которое, как он верил, имело огромное эпистемическое значение. «Любой, кто имеет разумение ощущений, или духов (der Sensuum, als der Geister) букв, …способен разуметь чувственный язык всего творения, а также то, откуда дал Адам названия всем вещам и откуда Дух Божий провещал в древних» (Myst. Mag. XXXV.57) [7, s. 261].