Мы сидим с Юлей на лавочке и говорим о важном. В руках у меня – диктофон, в руках у Юли – судьба ее младшего сына Пети. Он младшеклассник и любит качаться на качелях. Еще Петя не видит и практически не с лышит. И не говорит. Но учится в школе, потому что в ус ловиях, когда закрыты почти все каналы дос тупа информации, Петиному мозгу катас трофически важно работать – иначе он откатится до уровня инс тинктов.
Юля в одиночку сдвигает систему образования детей с инвалидностью (в это время Юле завидуют все Сизифы мира), находит для Пети школу, помогает ее учителям подготовиться к обучению такого нестандартного ребенка… – и Петя развивается так, как только может. Ну, это взрослые так предполагают. Никто же не знает точно, каких высот может достичь Петя.
Я пишу про это статью и знаю, что текст мой соберет тысячи просмотров. И, надеюсь, поможет другим людям, оказавшимся один на один с непробиваемой стеной, пробить ее. И Юле тоже поможет, потому что двигать систему в одиночку – то еще удовольствие.
А потом я узнаю о женщине, которую избивает (или все-таки «избивал»? в прошедшем времени?) муж и договариваюсь об интервью с ней.
И, если оно состоится, статья тоже соберет тысячи просмотров и тоже принесет пользу тем, кто ее прочтет. И, главное, этой женщине.
…А потом меня просят рассказать, почему социальная журналистика никому не нужна, почему ее никто не пишет и никто не читает. И я чувствую себя как вобла «в очках в облачках» из стихотворения Андрея Усачева, которая вдруг увидела в журнале статью важного профессора о том, что «вобла с журналом в очках – это вздор, и верить подобному вздору – позор». И закрыла журнал, и выбросила очки и больше не плавает в облачках, потому что: «Обидно читать, что тебя не бывает».
Но я – не вобла, и мне интересно, почему же с социальной журналистикой все настолько плохо, что ее считают умершей. Поэтому методично просматриваю сайты федеральных и региональных СМИ в надежде найти подтверждение либо опровержение тезиса.