Оправдание подлости, или Метод циника (цифровизация Кортеса)*

Во второй главе «Галльских записок», где повествуется об ожесточенных сражениях римлян с бельгами близ реки Аксона, предельное понимание бойни именно как «ужаса-ужаса» передает изобретательный прием «остранения» Цезаря, когда используется союз «столько…, сколько» [25, с. 27], сравнивая разнородные понятия: число убитых и продолжительность дня (касательно величин того и другого), что можно перевести как: «убивали сколько позволила продолжительность дня» — словом, quantum satis — «сколько нужно», цинично хихикает латинская поговорка [3, с. 75]. Понимание «запредельного ужаса», что испытывали преследуемые легионами смерти, наступает не сразу, а как бы после — когда смерть терзаемых галлов уже внесена остраняющим пером Цезаря в реестр своих подвигов — доблестных дел — их убили ровно столько, сколько позволило дневное светило, то есть пока они были находимы при свете дня: видишь галла — убей его! — очень простая тактика: руби-коли, пока горит день, пока не заструились сумерки. Ужас читателя усиливается (по нарастающей), когда вброшенное замечание полководца о «храбрости неприятеля» вдруг начинает давать свои всходы: самой соотнесенностью «столько…, сколько» вдруг вклинивается представление о реальной расстановке сил — то есть «враг», что засел в галльских землях (довольно плодородных даже по римскому праву), которого избивают дни напролет, обладает превосходством, отменным мужеством (virtutis²), располагая арсеналом воинского Духа — преимущественного права сильнейшего, который, порой, сложно сильнейшим мужам скрывать по карманам (как нынешним покорителям рингов, своей супертяжестью пользующихся как сверхпроводимостью), в совершенстве владеет своим темпераментом: зная, как и где употребить свои смелость, решимость, твердость — тот самый наследуемый Дух предков, что прорастает в Virtutis — отменная доблесть, что заметна врагу и что славит, прославляя, нарушая границы, на весь мир. И следом Цезарь, будто присловьем добавляет, что в равной степени убедился как в храбрости врага, так и в смелости своих³, причем в ежедневных конных сражениях, где ратники (proeliatoris) не уступали друг другу в мужестве (virtutis), но при этом для обозначения самой «доблести» он использует разные слова: virtute (героический, храбрый) — для бельгов и auderent (отважный, смелый) — для римлян, что говорит лишь о лексическом богатстве латинского языка на момент галльских войн, а значит, позволяет нам и далее углубляться в воронку, что оставил денотат «ужаса», где куется и вытачивается «бесстрашие» — nonfrustra⁴, что творится руками славных мужей, в любую минуту готовых к проявлению доблести. И заметим, это те гомеровские «необоримые руки», что крушат врага направо и налево (помните, как Одиссей расправился с женихами, пойманными в ловушку, — доблестно: словно злодей-Потрошитель безжалостно вспарывал «острою медью» животы, «травлею тешась» запертой в ловушке обезоруженной толпы, убивая направо и налево, «как ни попало», — отчего «был разбрызган их мозг, был дымящейся кровью их залит пол» [1, с. 272], и что позволило Гомеру уподобить его кровожадному льву, услажденному охотой и бойней), как попало всаживая ножи и мечи, за рукопашным боем не замечая ни времени, ни места: время спускается мглой — занавесом, а пролески, лишь усложняя движения сражающихся, как декорации боя — всего лишь ландшафт, что кровожадное око не зрит, но вмещает сеткой координат — воюющий просто ее корректирует собственным сознанием, не выпуская ни стремян, ни оружия. И ровно такая же львиная храбрость индейцев, отмечаемая Лас Касасом постоянно («Индейцы засыпали испанцев тучами стрел и сражались, хоть и нагие, точно львы» [2, с. 244]).