Статья поступила 14.01.2025.
Статья одобрена к публикации 12.02.2025.
В 1948 г. Эндрю Уайет кладет последний сухой мазок на грубо сколоченную доску, загрунтованную под темперу. Картина представляла унылый пейзаж с фермой Олсонов в Кушинге (штат Мэн), в который художник вписал изломанный и нелепый, как саксаул, силуэт женщины. При виде этой доски невольно на ум приходит аллегория пещеры, использованной Платоном в 7-й книге диалога «Государство». А углубившись в созерцание гречишного поля, выжженного солнцепеком, вспоминается и притча Иисуса Христа о сеятеле (Матфей 13:3-23; Марк 4:3-20; Лука 8:5-15). Спросят: не испорчен ли вкус автора всеядностью? Нисколько. Ведь подлинное произведение искусства и должно будить воображение. Во всяком случае, с подобным смятением чувств столкнулись американцы, купив билет в нью-йоркскую галерею «Макбет», где в 1948 г. экспонировалась картина «Мир Кристины». Критики многозначительно переглядывались, аукционисты потирали ладони в предвосхищении высоких ставок, но всех обошел директор Музея современного искусства Альфред Барр, выложив за доску размером 81×122 см 1800 долларов [Corliss: 1986].
Американская живопись не знала икон, ярких традиций религиозной живописи. И вдруг краски заговорили строками из Библии, обернувшись бодрящей молитвой на авитаминозных потрескавшихся губах, а линии, контуры, формы — вся живописная фактура, одним словом, зазвенела, как горсть медяков в церковной кружке. С появлением этого полотна американскому искусству был дан образец бессловесной проповеди, вдумчивого богословия, которому нет нужды рекрутировать паству на задворках индустриальных городов с помощью зазывал. О картине написаны библиотеки. Но каждая новая статья или монография не прибавляют к ней ровным счетом ничего. Ведь подвергать miracle эмпирике — пустая затея. Чудо ускользает от цепких объятий профессоров, и в этом прелесть всякого подлинного произведения искусства. Да и есть ли повод трубить о шедевре, в котором нет ничего выдающегося: ни захватывающего сюжета, ни исключительных героев, ни скандала, без которого художнику — «грош цена»? И в самом деле, вместо пышногрудой молодки Рубенса, салонной красавицы Моне или испещренной морщинами старушки Рембрандта публике была предъявлена ничем не примечательная мисс Олсон — паралитик, чей кругозор ограничивался квадратом ячменного поля, выжженного палящими лучами. В центр композиции художник поместил фигуру женщины, а точнее, голову соседки по захолустью, заставив вращаться вокруг этой на первый взгляд такой тривиальной оси и Космос, и Логос. Опираясь на костлявую руку, Кристина порывается вослед мысли, не в пример телу устремленной ввысь. К земле мятежный дух пригибает опостылевшая «сонная лощина», где пустоцвет вонзает желтые волчьи зубы в окорока глинозема, чтобы зачал, вынес и изгнал из своего холодного чрева сухие и ломкие, как стекло, плевки сорных трав. Но довольно! — говорит обитательница убогой лачужки, покинув кресло-качалку, грелку и методистскую Библию, замусоленную до дыр и покрытую испражнениями навозных мух. Протест, обуревающий героиню, весь ее духовный вектор, включая и воспитание, и религиозность, и даже сексуальность, выраженную в тугой игре мышц, стреноженных параличом, Уайет тщательно документирует. Кристина, если угодно, — дух познания, презирающий плоть.